Память истории — это совсем не так просто. Чтобы по-настоящему увидеть памятник, о нем надо знать, но чтобы по-настоящему узнать, надо всмотреться и вдуматься — увидеть. В этом напряженном сплетении — память, чувство, мысль — образы прошлого обретают свою другую жизнь, жизнь для нас, осмысленную перспективой прошедших лет, нашими чувствами. И тогда город легенд неощутимо становится городом познания — человека, народа, истории.

— И вообще это город легенд, — закончила моя собеседница.

Разговор шел шепотом в зале Исторической библиотеки. Случайный разговор о случайно сложившемся отпуске, том времени, когда в каждом из нас интерес ко всему необычному становится просто обязательным.

Но если даже здесь, прямо за окном, продолжает стоять Ивановский монастырь, в котором десятки лет скрывалась таинственная княжна Тараканова, почему не поверить в сказания далекого Несвижа?

— Тараканова? Так она была и в Несвиже. И, говорят, не только была...

«Говорят» — какое неубедительное, чаще всего ничего не значащее для историка слово. Но с Таракановой, предполагаемой дочерью императрицы Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского, все иначе. Если тайна существовала, значит, ее сумели сохранить — документы молчат. Не удалось справиться только с народной молвой. Говорят.


* * *

Была у Елизаветы Петровны дочь (одна ли?), росла за границей, вернулась (была привезена?) при Екатерине II, а дальше — дальше деятельно подключается полуофициальная версия.

В шестидесятых годах XVIII века в этом самом московском Ивановском монастыре (кто догадывается об этом, отправляясь в Историческую библиотеку?) была пострижена в монахини под именем Досифеи неизвестная женщина «редкостной красоты» — обязательным свойством всех загадочных личностей. Ей не давали ни с кем видеться, разговаривать. Даже служба в церкви служилась для нее одной. И так продолжалось больше сорока лет — кара за высокое, слишком высокое происхождение.

Родная, пусть «незаконная», внучка Петра была слишком опасной личностью для случайно захватившей престол немецкой принцессы — Екатерины II. А вот похоронена Досифея в родовой усыпальнице семьи Романовых, московском Новоспасском монастыре. Значит, в этом ей не могли отказать!

И было другое. Во время Пугачевского восстания в Европе появилась «самозванка», по официальной опять-таки версии, «всклепавшая на себя» имя дочери Елизаветы Петровны. Обеспеченная, хорошо образованная, свободно владевшая несколькими языками, она повела себя очень решительно. Переговоры с государственными деятелями в разных странах, разъезды без устали, торжественные и полуофициальные встречи, и постоянно где-то рядом с ней заклятый враг Екатерины, владелец большей части Литвы, Карл Радзивилл, восторженный поклонник, расчетливый политик, предусмотрительный банкир — кто знает.

«Самозванка» обманом также была привезена в Россию и кончила свои дни в пыточных застенках Петропавловской крепости. Она так ни в чем и не призналась и унесла тайну своего рождения в могилу. Умерла она «от чахоточной болезни» — утверждала официальная версия; во время наводнения забытая в камере — гласила молва. Так и изобразил ее в заплесневелом каземате, среди сбегающихся крыс и потоков воды художник Флавицкий. Она и только она признавалась народной молвой за подлинную княжну Тараканову. И вот, говорят, есть город, с которым «самозванка» была связана. Может быть, там чудом сохранились какие-то документы? Несвиж — что же это такое?

В фондах Исторической библиотеки ответа не было. Просто литературы о Несвиже не существовало. Его обошли туристские маршруты, не припомнили в печати краеведы. Прозрачная брошюрка десятилетней давности расхваливала целебные свойства местных вод — лечитесь в санатории «Несвиж»! Надо было писать друзьям в Белоруссию. Надо было шаг за шагом узнавать, что белорусский поэт Адам Мальдис занимается творчеством чудесного литератора прошлого века Владислава Сырокомли, а раз Сырокомля в свое время жил в Несвиже, то есть надежда получить нужную справку.

Потом пришлось ждать ответного письма и из него лишний раз убедиться, что первой и последней данью Несвижу были и остались «Прогулки по моим когда-то местам. Воспоминания, опыт истории и обычаев Владислава Сырокомли», изданные в Вильно в 1854 году, того Сырокомли, чьи стихи знает на память почти каждый из нас, не задумываясь над именем автора. Да и кому придет в голову, что не в каких-то степях, а в Несвиже сложились слившиеся с лемешевским голосом строки: «Когда я на почте служил ямщиком...»

В библиотеке было два экземпляра книги. В одном не хватало страниц — я попросила его заменить, — зато в другом на титульном листе широким росчерком плывущих чернил стояло: «Тадеушу Буткорыну В. Сырокомля».

Авторский автограф! Вещь редкая, мечта каждого библиофила, он был здесь как привет и приглашение перед тронутыми грустью строками: «Единственную в своем роде книжку приношу я тебе, читатель! Путешествие на протяжении пяти или шести верст, по околице, не заслуживающей никакого внимания, околице, которая в прошлом немногим себя увековечила, а теперь и вовсе лишилась всякого значения...»

И дальше Несвиж, один Несвиж. Художники, князья, сражения, улицы, дома — и через все доля и недоля народная, от которой не оторваться поэту в черную полосу николаевского безвременья. Ничто не было тогда дорого — ни памятники истории, ни жизнь человека, или иначе — судьбы людские в прошлом, в настоящем, в будущем.

Здесь Сырокомля учился в школе, сюда вернулся со временем управляющим замком, разбирал архивы. Несвижскими образами, их грустью и задушевным теплом, их историческими трагедиями зазвучали его произведения, так волновавшие читателей прошлого столетия.

Незаметно из темы чужого восторженного рассказа Несвиж для меня становился предметом собственного поиска. Но города, как книги, — можно знать их содержание, но ничто не заменит собственного переживания. А чтобы увидеть Несвиж, надо было ждать удачного стечения обстоятельств — отпуска, командировки. И наконец...

«ЛАЗ» круто нырнул с высокой грядки дороги, готовой перейти в городскую улицу. Закачался в трескотне ломкого мартовского ледка у автобусной станции: «Несвиж! Стоянка десять минут».

Гудит ветер в стиснувших улицу тополях. За разнобоем веток кое-где высокие кровли. «Издалека?» — «Из Москвы.» — «К первопечатнику? Так это к Слуцкой браме, по левой стороне». Все просто и неожиданно: несколько сотен шагов — и первопечатник Иван Федоров. Тени княжны Таракановой остается потесниться.

Иван Федоров — знакомая фигура у Китайгородской стены, в длиннополом кафтане, с непокрытой головой и книгой в руке. Кто не знает, что ему обязана первой типографией, первыми печатными изданиями в годы Ивана Грозного Москва, да и не только Москва. Но вот биография Федорова — она почти никому не известна.

При самой горячей поддержке и щедрых субсидиях Ивана Грозного понадобилось десять лет напряженнейшей работы, чтобы организовать и пустить а ход московскую типографию. Начинать приходилось на пустом месте — не было оборудования, не было и специалистов, способных обслуживать книгопечатное дело. И, несмотря на полный успех, Ивану Федорову пришлось ото всего отказаться и уехать.

«Нами была устроена в Москве книгопечатня, — писал Федоров, — но часто стали мы подвергаться жесточайшему озлоблению не со стороны самого царя, а со стороны многих начальников, священноначальников и учителей... Эта зависть и ненависть принудила нас покинуть нашу землю, род и отечество и бежать в стороны чуждые, незнакомые». Эти скитания и привели Первопечатника в Несвиж. Никакого другого занятия он не искал, никакого другого применения своим силам не мыслил. «Не пристало мне, — пишет Федоров с горьким достоинством в послесловии к одной из книг, — в пахании да сеянии семян жизнь свою коротать: вместо сохи ведь у меня искусство ремесленное, вместо сосудов с хлебными семенами — семена духовные, которые надлежит по свету рассеивать... И когда, бывало, останусь наедине, часто слезами я орошал постель мою, размышляя, как бы не скрыть в землю таланта, врученного мне Богом».

Наверно, двухэтажному беленому зданию, боком выдвинутому на улицу у арки Слуцких ворот, следовало быть в лучшем состоянии.

И реставрация по старым планам нужна, и памятная доска не помешала бы, обстоятельная, чтобы сразу все стало понятно. Но все-таки главное — дом уцелел, существует. Та самая «друкарня», в которой с помощью Ивана Федорова и Петра Мстиславца началось в 1560 году печатание книг. Четыреста лет даже для истории немалый срок, история же печатной книги укладывается в них без малого полностью.

Но в Несвиже речь шла не о книгах вообще. Первые издания «друкарни» — сочинения Симеона Будного, те самые, за которыми со всей беспощадностью фанатизма будет охотиться церковь. Каждый разысканный экземпляр сгорал на костре.

Если Возрождение значило прежде всего возрождение человеческого разума от обязательных форм мышления, от предписанного религией отношения к миру и человеку, то Будный принадлежал ему полностью. Для Будного Христос — историческая личность, просто человек, без тайн, загадок и божественного происхождения. Можно разделять его учение, противно человеческому разуму поклоняться ему, как богу. Выводы еще более крайние, чем их делал в ту же эпоху на Западе протестантизм.

Будный писал книги, осуждался церковью, снова писал свои направленные против церкви труды, снова подвергался осуждению. Священник по сану, он был лишен права служить в церкви, я число его сторонников стремительно росло — своего рода «несвижская ересь». Никаких подробностей жизни гуманиста история не сохранила, ее начало и конец вообще тонут в неизвестности. И кроме книг, кроме памяти о воинствующем учении, остаются только улицы маленького города, только вот эта самая «друкарня» — простое неприметное здание, где помог наладить первые станки Иван Федоров...

Рядом с друкарней — будто осевшие под высоким глухим фронтоном Слуцкие ворота. Узкий проем проезда — на один воз, — затиснутые в камень боковые помещения стражи — так, по легенде, въезжала в Несвиж княжна Тараканова. Посвятительная плита говорит, что восстановлена «брама» при Карле Радзивилле (тот самый!). Только не сказано, что разрушена она была шведами, которые огнем и мечом прокладывали себе путь к Полтаве.

А брама существовала и раньше. Если верна поговорка, что первыми на земле рождаются дороги, должна была она стоять и в XIII веке. Отсюда выступали в 1224 году войска несвижского князя, сражавшиеся в битве на Калке, — первое упоминание летописи о существовании Несвижа. Именно от него город и отсчитывает сегодня свои 745 лет.

Города лучше всего смотреть летом: зелень красит. Архитектуру — осенью, в призрачной сетке ярких и облетающих листьев. Зато историю — весной. Не той, когда острая празелень застилает глаза, а совсем ранней, когда ни снег, ни зелень не скрывают следов, оставленных на земле человеком. Это как правда, горькая или радостная, но всегда суровая в своей досказанности.

Чуть повыше Слуцких ворот, с площади Старого Рынка, панорама — пригорки, ровные скаты холмов, просветы воды. В их точно рассчитанном чередовании память о прошлом — идеальная схема оборонительных сооружений. Замок — на насыпном холме, в крутой петле реки. Вал с бастионами, когда-то огромный, местами до двенадцати метров высоты. Ров с водой. Цепь запруд, ставших озерами. Была деревянная стена, прикрывавшая окопы и ямы для стрелков. Были подземные ходы — в город, к загородным церквам и монастырям.

Центром удельного владения входил Несвиж в Киевское, Минское, потом Галицкое княжества. Отходили его земли к литовским феодалам и польским князьям — после женитьбы литовского князя Ягайлы на наследнице польского престола. С шестнадцатого века он столица владений Радзивиллов. «Король — в Польше, Радзивилл — в Несвиже», — говорила старая поговорка. До десяти тысяч войска мог выставить еще в годы появления княжны Таракановой Карл Радзивилл. Государство в государстве, богатое, беспокойное и грозное. С ним трудно было не считаться и Екатерине.

С памятью о тех давно отшумевших годах сталкиваешься на каждом шагу. Неприметный проулок разворачивается площадью посреди отступивших за аккуратные ограды деревянных домов. И вдруг строгий и удивительно чистый рисунок громады собора — «фары». Гладкие пилястры. Скупо и точно прочерченные карнизы. Стремительный рост фронтона в проемах огромных окон. Никакой лепнины — одни архитектурные детали, разного рисунка, в разных сочетаниях отмечают окна, двери, дробят однообразие стены.

«Памятник архитектуры всесоюзного значения» — таблица у входа говорит о многом и... ни о чем. Где вы встретите воспроизведения собора, где прочтете какие-нибудь подробности о нем? А ведь творения Джан-Мария Бернардони относятся к лучшему, что создало барокко на севере Европы. Справочники по истории искусства едины в этом мнении.

У Бернардони не было биографии. Жизнь молчаливого монаха иезуитского ордена — в его творениях. Зодчий принес на славянские земли дыхание итальянского Возрождения, дух прославленного Виньолы — рациональность, чистый математический расчет, вдохновение. И если туристы выслушивают восторженные панегирики тому же архитектору в жемчужинах Кракова, то почему историки искусства оставили вне поля своего зрения последнее создание Бернардони — «фару» в Несвиже, законченную уже после его смерти, в первых годах XVII века?

Густо настоявшийся холодом и пылью сумрак. Серые плиты пола с перетертыми буквами имен — внизу, в подземельях, усыпальница не одного десятка поколений. Надгробные памятники на стенах, фигуры, откинувшиеся на ложе смерти, застывшие в молении, портреты, надломленные колонны.

Но достаточно отступить от стены и оказываешься во власти стремительного ликующего взлета пространства к сводам, к проемам окон, широко распахнутым небу и солнцу. Только здесь вырывается на волю радостная фантазия архитектора. Широкими мазками ложится на стены лепнина, вырастают из них скульптуры. И огромная картина за алтарем — «Тайная вечеря». Ее писал художник-монах Юзеф Хеске, неизвестно откуда приехавший в эти места, но всей жизнью и творчеством связанный только с Несвижем. Его-то кисти и принадлежал некогда находившийся в замке портрет «русской царственной особы» «дивной красоты», как отзываются о нем современники. Не о «самозванке» ли шла речь? Указать имя Таракановой не представлялось возможным, да и каким именем ее назвать?

Но чем же был все-таки для Таракановой Несвиж? Отдельные подробности, отдельные догадки. «Самозванки» архивов не имеют, и сколько, ни бывало таких личностей в истории, государства не стремились сохранить память о них. Другое дело Радзивилл. Все время в действии, в плетении политических интриг, то с одной группировкой, то с другой, грозный своей неутомимостью и энергией, он в 1768 году вынужден уехать из несвижских земель. Понадобится больше десятка лет, чтобы по тем же политическим обстоятельствам он вернулся в Несвиж. Появление Таракановой на политическом горизонте Европы застает его в Австрии, Италии, Германии — где угодно, кроме родных мест. Они наглухо закрыты враждой с Екатериной II. И в этом я с сожалением убеждаюсь, разбирая огромный несвижский архив. Значит, если верить молве, что была в Несвиже Тараканова, то много раньше, когда еще «не всклепала» она на себя царского имени. А пока архивы отвечают на этот вопрос, Несвиж приоткрывает еще одну страницу своей пестрой истории.

Гостеприимством Радзивилла в те годы, когда Таракановой уже не было в живых, пользовалась, оказывается, известная искательница приключений англичанка Елизавета Ч уд-лей. Редкая красота и сложные комбинации с выгодными браками, ради которых она не останавливалась ни перед какими нарушениями законов, принесли ей своеобразную славу. Вот она-то, Елизавета Чудлей, герцогиня Кингстон, оказалась связанной с другим подопечным Радзивилла, Стефаном Здановичем, который еще до «объявления» Таракановой «объявил» себя внуком Петра I — Петром III. Несостоявшаяся супруга неудавшегося русского императора, она танцевала на дававшихся в ее честь в замке балах, охотилась ночью при свете факелов на кабанов, ходила по Несвижскому парку. Она тоже была особой «редкостной красоты», и ей тоже очень хотелось стать русской царицей.

Вероятно, ей импонировал Несвиж, и сам несвижский замок, и прежде всего его владелец — здесь все поражало (и поражает до сих пор) своим размахом.

Несвижский замок. Шестнадцатый век. Когда-то от города путь лежал сюда по деревянным мостам, которые легко было разобрать при первом известии о появлении врага. Теперь надо идти по узкой гряде плотины, в шалых порывах ветра, крошеве перемешанного с водой снега.

Замок нарастает неожиданно, все еще грозно. Стынет черная вода в глубоком рву. В проеме арки двор, россыпь крутолобых булыжников, суровая гладь стен. Только на одном фасаде рука скульптора не пожалела лепнины: пушки, доспехи, шлемы, воины со щитами. И пустота — настороженная, гулкая, ошеломляющая.

Ничто не сумело заполнить места, которое нужно было для сотни орудий, для тысячного войска конного и пешего, для складов амуниции, продовольствия, оружия. Ветер, грачи, тишина...

«А богатства тут были несметные, — звучит голос Сырокомли. — Без преувеличения сказать можно, что большая половина Литвы, значительная часть Украины, Русь и без малого все Полесье приносили сюда дань за свой хлеб, за свои леса, за рыб, что в водах, за птиц и пчел, что в воздухе, и кто знает, может, за самый воздух. Труд тысяч крестьян, обмененный на золото, наполнял здешние сокровищницы драгоценностями, здешние погреба изысканнейшими напитками, мир изумлением...»

Осады, сражения, поражения, победы, и каждый раз новые поправки зодчих — история, запечатленная в камне. Сколько их было, спокойных лет, в этих стенах? Были ли? Разве что уже в XVIII веке, после того, как шведы, выбитые Петром I, оставили, по свидетельству современников, одни руины. Тогда в последний раз отстроился замок.

Библиотека — 20 000 книг чуть не на всех европейских языках. Архив — от древнейших актов до писем французских королей, Людовика XIV и Людовика XV, Богдана Хмельницкого, шведского Карла XII, Петра I. Картинная галерея — до тысячи полотен, батальные сцены, портреты. В архиве подшивки старинных газет — в городе с XVIII века была своя газета.

Легенды, теперь уже только легенды. Время, военные грозы уничтожили многое, но неожиданная фантазия наборных полов, щедрая роскошь лепнины, там роспись стен, здесь живописный плафон — свидетельства, которым нельзя не поверить: так было.

Память истории — это совсем не так просто. Чтобы по-настоящему увидеть памятник, о нем надо знать, но чтобы по-настоящему узнать, надо всмотреться и вдуматься — увидеть. В этом напряженном сплетении — память, чувство, мысль — образы прошлого обретают свою другую жизнь, жизнь для нас, осмысленную перспективой прошедших лет, нашими чувствами. И тогда город легенд неощутимо становится городом познания — человека, народа, истории. И разве дело в одной Таракановой? Спасибо ей, что привела в Несвиж.

— Поехали! — гулко хлопает дверца водителя. «ЛАЗ» тяжело разворачивается, набирает скорость, закладывает вираж у Слуцких ворот. Подъем, негустой низкорослый лес, и Несвижа нет.

И снова отдается в памяти размеренный ритм «Путешествий» Сырокомли: «А выбирая область слишком маленькую для путешествий, хотим мы дать почувствовать, что каждый уголок края, хоть бы на первый взгляд и не представлял ничего необычного, может быть предметом изучения; а изучение такого рода может быть не без пользы у нас, которые свою землю настолько плохо знаем».


www.znanie-sila.ru
«ЗС» №1/1970